[Himerik]

Я очень люблю Линор Горалик. И примерно раз в полгода всем об этом напоминаю.
Творчество Линор - одна из немногих вещей, которые способны тянуть меня из глубочайших душевных (а иногда и физических) говн, в которые я время от времени неосторожно забредаю.
Я обзываю ее настроение не иначе как "псевдопсевдоискренность". В самом деле: из-под фасада китчеватого кондового постмодернизма проглядывает такое, что...

... без детей впервые, кажется, за последние месяцев шесть. Я Дане бедному весь ужин рассказывала, как я теперь реструктурирую весь юридический отдел, он, бедный, небось и половины не понял, но меня прямо распирало. Но главное, понимаешь, я теперь, как партнер, держу в руках двадцать процентов, это еще нам примерно сорок две тысячи годовых, то есть совершенно, ну, совершенно другая жизнь. А потом мы едем в машине, я сонная такая, пьяная, и мне Даня все время талдычит, что надо Еву перевести немедленно из "этого их либерального притона" – это он так называет Сефенстон – в Корнуэлл Спринг, а я сижу и думаю, что Ева будет ругаться, как извозчик, но у меня нет сил ему объяснять... И я его слушаю, слушаю, он что-то про мортгейдж говорит, что что-то такое надо... А я сижу и думаю: ну это уже значит, что я взрослая, что ли? Это я уже взрослая или как?

<...> Все звери почувствовали мысли друг друга, и все преисполнились страха и сострадания, и все заплакали. Мужчины плакали тихо, давясь, в кулак, а белочка и лисичка просто ужасно взахлеб рыдали, и лисичка побрела на плач белочки, хотя они совсем и не были знакомы, – просто, ну, понятно, почему. Белочка была даже рада, и они вместе забрались поглубже в белочкино дупло и еще немножко поплакали на плече друг у друга, а потом закрыли вход в дупло и попробовали хорошенько согреться. Белочка поставила чайник, они перестали плакать и только всхлипывали тихонько и улыбались друг другу с облегчением. Им и правда стало немножко лучше. Они пили чай, и белочка рассказала, как она не смогла ничего создать из всех своих любовей, но ей было неловко опять плакать перед лисичкой, и она начала рассказывать свои истории во вполне комическом ключе, и они оказались действительно очень смешными, восхитительно просто смешными, – белочка даже и не подозревала, – и они с лисичкой смеялись до колик и даже впали в какое-то истерическое состояние. Потом лисичка рассказала белочке про своего мужа, как тот говорит: "Спокойной ночи!" – и гасит свет на кухне, где она сидит, и идет в постель, и она спрашивает из темноты: "Послушай, тебе не кажется, что ты делаешь что-то не так?" – и он говорит: ах да! – подходит, целует лисичку и все-таки идет в постель. Это очень грустная история, лисичка тогда проплакала почти два часа и еще плакала потом, когда звонила маме, но сейчас они с белочкой так хохотали, что лисичка даже облилась чаем, и им стало еще смешней. Тогда белочка подмигнула лисичке и достала из-под холодильника пачку с "Беломором", где был уже забитый косяк, и они пыхнули, и лисичка, которая никогда раньше не пыхала, так сладко поплыла и готова была расцеловать всех на свете и вообще, кажется, успокоилась в первый раз за последние три месяца. Они допыхали весь косяк, и белочка показала лисичке шрам от операции вдоль передней левой лапы, а лисичка рассказала про свой порок сердца и про то, как иногда невыносимо колет и тянет в груди, и как от этого страшно. Белочка погладила ее по лапке, и потом они смотрели "Список Шиндлера", но остановились и бросили на середине, потому что было невыносимо страшно. И тогда белочка, чтобы они развеялись и вообще как-то пришли в себя, поставила порнушку, и лисичке было немножко противно, но потом стало интересно, потому что там все происходило с какими-то совершенно огромными членами, и лисичка даже спросила: они что, настоящие? – a белочка ей сказала, что это совсем не важно, лишь бы возбуждало; лисичку не очень возбуждало, но принцип она поняла. Она чувствовала, что уже очень поздний вечер и дождь как раз перестал, так что самое время пойти домой, но ей совсем, совсем не хотелось, и она чувствовала, что белочке тоже совсем не хочется ее выгонять, и она сказала: "Ты меня выгонишь, когда будет пора, хорошо? A то я тут у тебя навсегда застряну," – а белочка сказала: ну и ночуй у меня, диван большой, поместимся. И лисичка позвонила мужу и сказала, что остается у подруги, таким вызывающим слегка тоном, а муж сказал: ну ладно, и лисичка потом опять плакала, а белочка говорила: вот мудак. Потом они легли спать и крепко обнялись на ночь и полежали так немножко, и лисичка, хотя ничего подобного раньше не делала, начала тихонько гладить белочку по спине, и они поцеловались, а потом поцеловались еще раз и еще раз и продолжили целоваться и гладиться, и лисичка думала с тоской: "Вот тебе, сукин сын, и "ну ладно"!", а белочка с тоской думала: "Господи, вот я блядь. Утром же опять будет противно".

и самый катарсис.

... но у тебя же так хорошо получается!" Я говорю: "Валерий Аркадьевич, это да, но мне все равно надо уволиться." А он говорит: Ольга, я тебя не понимаю. Мне кажется, это у тебя подростковый каприз. Ты должна понимать, что так нельзя. Ты хотела быть воспитателем, мы тебя взяли, несмотря на возраст и все полное отсутствие опыта, потому что я в тебя верил, и оказалось – не зря, дети к тебе привязались, что вдруг такое? Может, ты с кем-то не поладила? Ты скажи, надо учиться решать такие конфликты, я тебе помогу. А я говорю ему: "Валерий Аркадьевич, правда, спасибо Вам огромное за доверие, и мне здесь было очень, очень хорошо, но мне правда надо уволиться." Он говорит: ох, Ольга, Ольга, – что-то такое головой покачал и говорит: "В общем, я тебе даю неделю. Неделю можешь на работу не выходить. Но я хочу, чтобы ты за неделю одумалась, бросила эти глупости и начала нормально работать. Сколько тебе лет?" А мне было семнадцать. "Вот видишь, говорит, уже не ребенок, пора учиться решать конфликты, с работы на работу всю жизнь бегать не будешь." Ладно, думаю, пусть. "Хорошо, – говорю, – я попробую". В общем, он говорит: "Мы в тебя верим и все такое, отдохни, то-се." Я выхожу от него и у меня уже полные глаза слез, и я иду в учительскую вещи собирать, а там Мураева и так на меня смотрит, знаешь: "Что, типа, сломалась попы подтирать и шнурки завязывать?" В общем, я ей ничего не говорю и иду на подкашивающихся ногах, и как только я выхожу из здания, я начинаю бежать к калитке, и тут я слышу за кустами – а там такая лестница поднимается от детской площадки, – как Тоня говорит: "Младшая группа, двигаемся побыстрее!" – и тут я понимаю, что я уже не проскочу. И я так влево хоп! – и как раз выходит Тонька, а за ней в первой паре идет Люся. И я на нее смотрю, и она такая... понимаешь, это печальный ангел. И я вижу, как она меня замечает и останавливается, как вкопанная. И я в этот момент смотрю, ну, как если бы не трехлетняя девочка, а взрослый человек. И я в глазах ее вижу, что она понимает, что я сбегаю. И я понимаю, что я сейчас – вот, всё, замру, да, и никуда не пойду, и буду каждый день ходить, только чтобы ее видеть. И тут я слышу, как Тоня говорит: "Ну же, младшая группа, уже три часа, поторапливаемся!" И я понимаю, что через час придут родители разбирать, и я опять увижу, как ее у меня уводят. И я не помню, ты понимаешь, как я до калитки дошла. Но больше я туда не вернулась никогда. Вот не было другого варианта, не было: я бы ее или украла, или убила. Потому что она должна была быть моя дочь, ну моя, моя, моя, ну моя. Ну моя дочь. Ну моя.

@темы: танатос, тексты, пеар, литература, псевдоинтеллектуализм

Comments

[Травка]